«Ты и сама без комплексов, — брезгливо подумал про себя Самоваров, — или ещё остались хоть какие?»

— Так Баранова жалко! — продолжала Ася, водя острым пальчиком по золотым китайцам на чашке. — Ты ему наговорил чего-то про Корсику, а он и закусил удила. Умнейший ведь человек, но всё у него чересчур. Вот Оленьков его и приутюжил.

— Чем приутюжил-то? Наврал с три короба, — тихо огрызнулся Самоваров.

— Ну, и наврал, — безмятежно согласилась Ася. — Неспециалисту всё равно ничего не понять. Внешне всё гладко было.

— То-то что внешне! — проворчал Самоваров. — Ты сама разве не боишься? Ведь весь твой отдел пустёхоньким остаётся. На экспозиции, конечно, это не скажется, там ерундовые вазы, столешницы, туеса. Но киота тебе разве не жалко? Он единственный такой в целом мире! Или барановские эти звери! Ты их не любишь?

Ася удивлённо пожала плечиками. Плечики у неё были узкие, чуть сутулые. В мастерской стало темновато, но всё ещё светились прозрачным облаком Асины ангельские курчавые волосы. Вечерний свет странно, сбоку, отразившись от чёркала, лежал на её бледной щеке и особенно резко выдавал её неправильно, асимметрично выдвинутую челюсть. Некрасивое, неверное, косовитое и ней было почему-то привлекательнее любой красоты и притягивало неодолимо. «Чему удивляться? Сводил же с ума мужчин неандертальский лоб Ады Шлиппе, — вспомнил вдруг Самоваров. — Ужасно низкий лоб, с какими-то костными валиками над бровями. Такая же точно была чаровница, хоть они обе и не похожи».

Ася улыбнулась, выставила опить же неправильно теснящиеся друг на друга передние зубы. Мысли его прочитала, или её забавлял такой пристальный взгляд? Самоваров с удивлением обнаружил, что вопросы и беды, которые стояли вокруг него глухой непроницаемой стеной, вдруг подтаяли, отодвинулись в полутьме мастерской, и за всем этим показалось нечто совсем другое. Очень простое.

— А я знаю, чего ты так скис, — вдруг сказала Ася и позвякала чашкой о блюдечко.

— Я не скис.

— Скис, Самоваров, скис; твоя девушка в сером, а?

Самоваров за эти дни совсем позабыл о Насте, а теперь вспомнил, и ему в самом деле стало обидно, почему это она исчезла. Впрочем, глупо было обижаться. Поручили ей друзья найти Самоварова — она нашла. Валерика, кажется, Стас оставил в покое — чего ж ещё? А в том, что она такой красивой стала, она и не виновата.

— Да, да? — улыбалась Ася не с издёвкой, а понимающе, дружески.

— Она не моя, — зачем-то уточнил Самоваров.

— Потому ты, Самоваров, и кислый. Грустный. Тоскующий. Страждущий. Очень заметно это и очень мешает тебе жить.

— А тебе грустно не бывает? — спросил Самоваров. — Ошибки, неудачи не мучают, тоска не берёт?

Ася отрицательно потрясла кудрями. Лицо её почти размылось в темноте, но улыбка ещё угадывалась.

«Да она полоумная, — подумал Самоваров. — Какое-то насекомое, а не человек. И отчего у неё волосы так светятся? А, это фонарь во дворе включили, свет бьёт в окно. Наверное, уже седьмой час». Глаз от Аси он оторвать не мог, а она всё сидела, думала о чём-то своём, насекомом, и вдруг заявила:

— Какой ты тяжёлый! Страшно тяжёлый. Сто пудов.

Она судорожно шарила рукой у горла, и Самоваров испугался, что ей стало дурно от его меланхолии. Чёрт её знает! Вроде она ничем таким хроническим не болела, но разве угадаешь, что с ней будет через минуту?

Он и в самом деле не угадал. Ася у горла расстёгивала что-то, потому что через пару секунд в сумерках уже смутно белели две нежные, хорошо Самоварову знакомые грудки, рассеянно глядящие в разные стороны. Ангельская шевелюра сияла нимбом, в непроходимой путанице кудрей искрился золотой шар заоконного фонаря. Самоварова бросило в жар. «Чего это вздумалось вдруг? Я ей не нужен сто лет, и страсти ко мне у неё как у холодильника «Норд», — думал он, как и всегда думал в подобных случаях с Асей. Их было, помнится, восемь, и все восемь раз — как обухом по голове. Пока он соображал, что происходит и отчего, и дрожал крупной дрожью, Ася мяла грудки тонкими пальчиками с длинными ногтями и явно приглашала Самоварова сменить её в этом занятии. Тогда она могла бы ещё что-нибудь с себя снять, ловко, боком (это было уже не раз) выползти из остальных одежд, чтоб упали они на пол шкуркой Царевны-лягушки.

Всё так и вышло, как она хотела. Всё, вплоть до самых глупых и рискованных выдумок. И через некоторое время Самоваров, тяжело дыша и отдыхая, прижимал к себе голую Асю и слушал ерунду про Оленькова, который назывался ею уже попросту Бобом. Боб, оказывается, жгуче хотел на Корсику или в какое-нибудь ещё столь же цивилизованное место, где только и стоит жить и умереть — там, среди блеска и комфорта, а не в убогом этом Мухосранске, где можно упасть на проспекте в канализационный колодец и где чуть ли не половина населения ходит по субботам в ужасные бани, потому что не имеет дома душа. «Где я? Что я? — прояснились первые вопросы в голове Самоварова. — Опять же, зачем я ей? Тоже мне дамский угодник! Зато могу себя представить на месте элегантного Оленькова. Я как раз сейчас на его месте. Он, оказывается, в иных случаях ещё и Боб. Боб мечтает о прекрасном: о ваннах для трудящихся, о цивилизации, о Корсике. Ему с нами скучно. И с Асей? Скольким с ней не скучно настолько, что соображать приходится после — что я? где я? Главное, ей скучно? Вроде нет. А вот барановских зверей она не любит. Любит — не любит — это не про неё».

Ася не собиралась одеваться, она шутя выбрасывала вверх и роняла то руку, то тонкую ногу с длинными худыми пальчиками, душила Самоварова всклоченными кудрями и вообще пребывала в превосходном настроении, то есть в радужном, с тончайшим оттенком своего обычного ровно-отрешённого состояния; резких перепадов у неё не было. Так говорят, в Англии нет времён года, есть только погода.

Ася неожиданно встала, прошлёпала голыми пятками к самоваровскому столу, хлебнула чаю и посмотрела на рабочий стол.

— А, ковчежец для меня делаешь? Почти кончил, умница, — разулыбалась она. — Пойдёт в январе на выставку «Православие в Сибири». А вы что с Ольгой, в самом деле собираетесь Ленину пундыревскому ноги склеивать?

Она заглядывала в ковчежец, свет фонаря блестел на её торчащих лопатках, пересчитывал меленькие острые позвонки. «Странная какая порода», — дивился Самоваров и запоздал с ответом. Ася повторила:

— Будете склеивать?

— А?.. Да не знаю, — вздохнул он. — Довольно мелко ведь покрошили, кое-что прямо в порошок. Но по крупным фрагментам можно уяснить большую форму и вылепить нечто похожее. Скульптор нужен.

Ася снова прыгнула на Самоварова, обвила его руками и ногами, пытаясь сунуть замёрзшие ступни куда-нибудь в тёплое, и защекотала кудрями. Потом приподнялась на локте, скосила куда-то к тёмному потолку мокро поблёскивающие глаза и вдруг заявила:

— Какой страшный этот Ленин был! На портреты не похож — громадный, глазастый, и галстук на нём такой дикий, пятиугольный. Рука — кувалда. А рабы!

— Скажешь, невыразительная скульптура? По-моему, шедевр, — тихо отозвался Самоваров. — Если бы ты ещё знала, с какой начинкой!